И машет снова.

В лязге и дыму, заволокшем пространство, Лучик кидается к Серому. Армеец ловит её за волосы и грубо тащит на себя, другой рукой выдирая винтовку.

— Ну, вот и всё, красотка!

Серый вспрыгивает ему на плечи и вонзает в левый глаз лезвие своего раскладного ножа. Легко, как зрячий, и без колебаний, как солдат. В конце концов, он сам наполовину армеец. Второго удара не требуется, противник мёртв — но женщина с рыжими волосами издалека всаживает в тело, безжизненно валяющееся на земле, треть обоймы.

— Ублюдки! — глухо вопит армеец Лес за листами брони.

Он отворачивает дуло своей машины от дороги, чтобы одним выстрелом разнести деревенских на куски, когда кто-то, вскочивший на башню, вздёргивает его за шиворот из открытого люка и бьёт виском об острый край, всё бьёт и бьёт, пока металл не темнеет от крови.

— Хватит. Хватит! — подоспевший Капитан тянет Курта за плечи вниз, в сторону канавы, где укрылись Серый и Лучик. — Брось. Она цела, слышишь? Цела!

Первый грузовик пылает. Фигура, объятая огнём, бежит по дороге и падает, сначала катаясь в попытках сбить пламя, потом затихая. Крайний танк с пробоиной в боку дёргается и клюёт дулом в землю. Из него никто не спасается, и он тоже начинает гореть. Из-за костра, в который превратился грузовик, раздается протяжный механический вой. Землю перед танками с грохотом расплескивает, словно тяжёлую грязную воду.

Капитан толкает Четвертую в сторону спрятавшихся.

— Мне кажется, у них минометы, — отрывисто произносит он.

Какой-то армеец, разглядевший сквозь чёрные клубы неладное, кричит и показывает на них пальцем. Чужие крик и тыканье Капитан и Четвёртая прекращают одновременно. Следующие возможные крики предупреждают разрывы и вой. Конфедераты идут в атаку.

— Прайм не одобрит. Но я не могу быть хорошим долго.

— Я вообще не могу. Так что не грусти.

Капитан улыбается. Они успевают пригнуться, когда землю буравит следующий снаряд, но шальной осколок рассекает Капитану бок, и на одежду хлещет красное.

Когда армейцы начинают пятиться в деревню, а конфедераты напирать на них, потому что оказались в большинстве, а минометы, установленные на более лёгких грузовиках, быстрее и точней, чем старые танки, я слышу пение. Должно быть, прежние рядом со мной сейчас с изумлением смотрят, как процессия празднично одетых людей, сгрудившихся у околицы, приветствует сражающихся. Я думаю, мой дом снесёт первым. Я думаю, армейцы не получат второй половины оплаты. Я много ещё чего думаю, а впереди, конечно, идет Лада, и четверо прежних кричат мне, чтобы я сидел здесь, и бросаются к ней, желая успеть раньше танков, но не успевают и теперь уже вынуждены отстреливаться, и что-то разрывается рядом со мной, громкое, горячее и злое. Оно засыпает меня песком и вдавливает в траву, на какое-то время стирая звуки мира и после возвращая их оглушающими. Кровь идет из носа, ушей и разбитой губы, смешиваясь на ладонях с кровью армейца. Я не знаю, что это называется контузией, но мне так плохо, что, кажется, сейчас я умру. Дом, конечно, сносит, сносит и людей — огненный ветер прокатывается над головой, как ураган, сдувая жизни и крики. Как-то мне удаётся вывалиться из канавы. Рывок, похоже, последнее мое достижение. Я толкаю своё онемевшее тело вперёд, но это всё равно, что толкать землю. Я рычу, вою, сыплю руганью, почти что плачу.

— Серый, — зовут меня голоса, отдаваясь пронзительным эхом. — Серый! Назад!

Лада проходит мимо, сгребая пыль босыми ногами. Она несёт большой букет подсолнухов, который благоухает, как солнце.

— В следующий раз, — шепчет она мне. — В следующий. Ты извини меня, Серый.

Позади нас пылает деревня. Девятое «бамм» на одиннадцать «бух» — рвутся снаряды армейцев, круша дома, людей, грузовики, телеги. Слитая трель выстрелов четверки прежних похожа на разъяренный камнепад. Мир провонял смертью от пяток до горизонта.

— Я пришла с добром, — кричит Лада дерущимся. — А вы? А вы?

Конфедераты и армейцы гремят железом, не слыша её. Две силы, два народа, когда-то имевшие единых предков, впервые со дня крушения сталкиваются в поединке. Это ужасно — когда умирающие с обеих сторон кричат на одном языке.

Добро Лады, Костыля и пророчицы умещается в один краткий «клик» — добро тех, кто обманулся, обманул и был обманут сам, идя к одной цели: не стать, как прежние, не сравняться с богами. Не стать умнее, крепче, тревожней, не мучиться вопросами, не исследовать, не узнавать. Жить, как жили, равномерно тлея, чтобы однажды не взметнуться в потолок столпом пламени и не обрушить крышу, погребя под обломками дом, но и увидев звёзды. Разве возможно не желать подобного, будучи человеком? Разве осуществимо? Паралич отпускает меня одновременно со взрывом — словно верёвки сняли. Люди больше не кричат. Тишина. Да нет же, нет — только теперь это я кричу, я. Вопль расцарапывает мне глотку. Легкая тряпочка, принесённая горячим шквалом, с размаху залепляет глаза. Это ленточка. Обугленная. Прижимаю её к губам. Грохот, треск, гул. Железный монстр, единственный из уцелевших, вываливается из горелого ада, надсадно хрипя. Бревна и стропила громко хрустят под его брюхом. Другое, более хрупкое и податливое, хрустит тише, мнется с влажным чавканьем, вдавливаясь в головешки и пыль. Я знаю, что это — их много, снесённых вспышкой Божьей Молнии, нелепо раскинувшихся, неживых. По крайней мере, им не больно. По крайней мере, для них всё кончилось. Смерть пахнет жарким из свинины — свинина, большая редкость, подавалась на стол в дни свадеб и похорон. Шуршат по углям полозья-гусеницы — так на речной берег накатывают волны. Одна за другой, молчаливый прилив, младшие сестры морей, у которых я никогда не был. Волны сглаживают следы, что оставляют в песке ступни человеческих ног, лапы собак и кошек, выхухолей и ондатр — втиснутые, чёткие, или полусмазанные, скрошившиеся, под моими любопытными пальцами они раскрывались одинаково щедро, рассказывая, как и всё вокруг, о том, что было недоступно невидящим глазам. Двести с лишним зим — таков возраст нашего мира, наших племён, путей, богов и молитв. До нас были прежние, но их смыло, сгладило, сравняв песок вечности уже для наших отпечатков. Мы потоптались, думается мне, в меру своих сил и способностей. Следующая волна катилась эти двести зим и наконец дошла. Нас тоже унесёт, сведя к призракам и преданиям. Когда-нибудь о нас, диких и невежественных, станут рассказывать сказки.

Эй, люди будущего. Ваши предки были глупцами. Помните.

Дорога на восток зарастает травой, книги горят, люди молятся куску железа. Тщетность нашего бега открывается впереди пропастью без дна и границ. Но сил, их остатков, достаточно, чтобы я смог подняться на ноги и достать из-за пазухи не-подарок. Лишь сейчас поняв, что он именно такой: «не». Был бы подарком — не убил, а помог, прокрутив время назад.

Но это, увы, невозможно.

IV. Конец и начало

В тот день капал дождь, и зелёное платье намокло — цвета нежных меренг, взбитых из крема с фисташками. Сравнение для сластён, но она и была любителем сладкого, сохранив при этом идеальные зубы. Впрочем, в этом следовало отдать должное наследственности. Что ни говори, вся в отца — а он, стоящий сейчас рядом с фотографом, как будто услышал её мысли и кивнул. Одетый в чёрный двубортный костюм и выглядящий несколько старомодно, хотя, со своей-то любовью к старине, хорошо, что не нарядившийся в ботфорты и камзол, отец напоминал почему-то человека, выбравшегося в театр или оперу. Расчёсанные на прямой пробор непослушные волосы лучились медно-рыжим. Кое-где яркость скрадывала седина — словно пыльные серые полосы. Отец улыбался, глядя поверх их голов — с его ростом это было несложно. Фотограф щёлкнул своим громоздким аппаратом, давая наконец команду «вольно», и закрыл объектив круглой крышечкой. Все расслабились. Женщина поправила художественно выпростанный локон, заводя его за ухо, чтобы не мешал смотреть. Молодой мужчина поцеловал жену в щёку и выпрямился.